Неточные совпадения
И сколько раз уже наведенные нисходившим
с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела
дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными
огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом
с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний
день напомнить ей;
Он мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Всё это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила
с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом
дне с белой палубы под
огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами...
Вскоре все заговорили о Пугачеве. Толки были различны. Комендант послал урядника
с поручением разведать хорошенько обо всем по соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два
дня и объявил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество
огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем, не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать далее побоялся.
Вы пра́вы: из
огня тот выйдет невредим,
Кто
с вами
день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху,
с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а на
дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой
огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
— А — не буде ниякого
дела с войны этой… Не буде. Вот у нас, в Старом Ясене, хлеб сжали да весь и сожгли, так же и в Халомерах, и в Удрое, — весь! Чтоб немцу не досталось. Мужик плачет, баба — плачет. Что плакать? Слезой
огонь не погасишь.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой,
с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение
огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу
с множеством плавников, то на глубокую, до
дна реки, красную яму, куда человек
с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого
огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а
с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое
дно ее жизни.
Являлись перед ним напудренные маркизы, в кружевах,
с мерцающими умом глазами и
с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры; далее увядшие
девы,
с вечными слезами любви,
с монастырем, и усатые лица недавних героев,
с буйным
огнем в глазах, наивные и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения в любви и втайне обожающие своих ключниц… все, все!
Он,
с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и каждый
день открывал и изучал все новые черты и факты, и все не видел
дна, только
с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего
огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на
днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать
с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый
день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В
огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И
с жизнью лишь его покинет.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За
дело,
с богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой
огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
Верпы — маленькие якоря, которые, завезя на несколько десятков сажен от фрегата, бросают на
дно, а канат от них наматывают на шпиль и вертят последний, чтобы таким образом сдвинуть судно
с места. Это — своего рода домашний способ тушить
огонь, до прибытия пожарной команды.
Если
днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах,
с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись
огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые клубы пара, вынося
с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Как это было просто! В самом
деле, стоит только присмотреться к походке молодого человека и старого, чтобы увидеть, что молодой ходит легко, почти на носках, а старый ставит ногу на всю ступню и больше надавливает на пятку. Пока мы
с Дерсу осматривали покинутый бивак, Чжан Бао и Чан Лин развели
огонь и поставили палатку.
Как и всегда, сначала около
огней было оживление, разговоры, смех и шутки. Потом все стало успокаиваться. После ужина стрелки легли спать, а мы долго сидели у
огня, делились впечатлениями последних
дней и строили планы на будущее. Вечер был удивительно тихий. Слышно было, как паслись кони; где-то в горах ухал филин, и несмолкаемым гомоном
с болот доносилось кваканье лягушек.
После ужина казаки рано легли спать. За
день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к
огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от
огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом
с казаками и уснул крепким сном.
К вечеру мы немного не дошли до перевала и остановились у предгорий Сихотэ-Алиня. На этот
день на разведки я послал казаков, а сам
с Дерсу остался на биваке. Мы скоро поставили односкатную палатку, повесили над
огнем чайник и стали ждать возвращения людей. Дерсу молча курил трубку, а я делал записи в свой дневник.
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали
огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли
день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще
с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Но если бассейн мелок относительно силы ключа, то вся вода,
с песком, землей и даже мелкими камушками, ворочается со
дна доверху, кипит и клокочет, как котел на
огне.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась
с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое
дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое:
с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и
с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько
огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение… ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: «Буду, говорит, служить русскому солдату», — и в три
дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..
С самого первого
дня появления Лаптева в Кукар-ском заводе господский дом попал в настоящее осадное положение. Чего Родион Антоныч боялся, как
огня, то и случилось: мужичье взбеленилось и не хотело отходить от господского дома, несмотря на самые трогательные увещания не беспокоить барина.
Весь следующий
день мать провела в хлопотах, устраивая похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька, странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец, глаза весело блестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостной надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось в печальный тон воспоминаний об умершем и, не сливаясь
с ним, смутило всех и ослепило, точно
огонь, неожиданно вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал...
— Трудно запомнить, —
с горечью повторил генерал. — Ах, господа, господа! Сказано в Писании: духа не угашайте, а вы что делаете? Ведь эта самая святая, серая скотинка, когда
дело дойдет до боя, вас своей грудью прикроет, вынесет вас из
огня на своих плечах, на морозе вас своей шинелишкой дырявой прикроет, а вы — не могу знать.
— Чего думать! Целый
день с утра до вечера точно в
огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя не знаем. Посмотри, на что я похожа стала! на что ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть на выставку, а в результате… триста рублей!
«Куда и зачем я иду, однако?» — подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. — «Мой долг оставаться
с ротой, а не уходить вперед, тем более, что и рота скоро выйдет из-под
огня, — шепнул ему какой-то голос, — а
с раной остаться в
деле — непременно награда.
— Значит, мы будем
с вами видеться часто; я почти каждый
день бываю в театре, — подхватила Екатерина Петровна, — тут другой еще есть актер, молодой, который — вы, может быть, заметили — играет этого Родольфа д'Эрикура: у него столько души и
огня!
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить вечного закона божественного единства, а должно было токмо вызвать противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса
с новою силою воссиял свет божественного Логоса; воспламененный князем века сего великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова, над коими носился дух божий; в течение шести мировых
дней весь мрачный и безобразный хаос превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего ни одна тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать на другую и вредить ей; дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу, где он вечно сгорает в
огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
— Было раз — это точно. Спас я однажды барышню, из
огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это на другой
день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый человек явился, — и что же-с! оне мне
с лрислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.
Долго еще разговаривали за столом, а когда кончился обед, Годунов и тут никого не отпустил домой, но пригласил каждого сперва отдохнуть, а потом провести
с ним весь
день. Угощения следовали одно за другим, беседа сменяла беседу, и только поздним вечером, когда объезжие головы уже несколько раз проехались по улицам, крича, чтобы гасили кормы и
огни, гости разошлись, очарованные радушием Бориса Федоровича.
«Меня за все били, Александр Петрович, — говорил он мне раз, сидя на моей койке, под вечер, перед
огнями, — за все про все, за что ни попало, били лет пятнадцать сряду,
с самого того
дня, как себя помнить начал, каждый
день по нескольку раз; не бил, кто не хотел; так что я под конец уж совсем привык».
До этого
дня мальчик почти никогда не беседовал
с ним так хорошо, и теперь у него сразу возникло желание спросить большого рыжего человека о множестве вещей. Между прочим, ему казалось, что отец неверно объяснил появление
огня — уж очень просто!
Немало способствовало такому благополучному исходу еще и то, что старый помпадур был один из тех, которые зажигают неугасимые
огни в благодарных сердцах обывателей тем, что принимают по табельным
дням, не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и
с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
Наступал вечер; на землю спускались сумерки; в домах зажигались
огни. Выслушав перечень добрых
дел, совершенных в течение
дня квартальными надзирателями, он отправлялся в клуб, где приглашал предводителя идти
с ним вместе по стезе добродетели. Предводитель подавался туго, но так как поставленные ему на вид выгоды были до того ясны, что могли убедить даже малого ребенка, то и он, наконец, уступил.
Убедившись, что имею
дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все — одной, главной мыслью; ее не было. Я смотрел в тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения
огней рейда. Я ничего не решал, но знал, что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.
Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь
с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились
огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем
днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.
Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина.
Дело было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, ни души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла в
огонь. Когда Ариша нагнулась к выручке, чтобы достать портмоне
с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее за талию и долго не выпускал из рук, забавляясь, как она барахталась и выбивалась.
— Ладно, так!.. Ну, Ванюшка, беги теперь в избу, неси
огонь! — крикнул Глеб, укрепив на носу большой лодки козу — род грубой железной жаровни, и положив в козу несколько кусков смолы. — Невод свое
дело сделал: сослужил службу! — продолжал он, осматривая конец остроги — железной заостренной стрелы, которой накалывают рыбу, подплывающую на
огонь. — Надо теперь
с лучом поездить… Что-то он пошлет? Сдается по всему, плошать не
с чего: ночь тиха — лучше и требовать нельзя!
— Это продолжалось почти два года, и вот девушка заболела; он бросил работу, перестал заниматься
делами организации, наделал долгов и, избегая встреч
с товарищами, ходил около ее квартиры или сидел у постели ее, наблюдая, как она сгорает, становясь
с каждым
днем всё прозрачнее, и как всё ярче пылает в глазах ее
огонь болезни.
С поля в город тихо входит ночь в бархатных одеждах, город встречает ее золотыми
огнями; две женщины и юноша идут в поле, тоже как бы встречая ночь, вслед им мягко стелется шум жизни, утомленной трудами
дня.
Ах, государь, стократ благословен
Тот будет
день, когда Разрядны книги
С раздорами,
с гордыней родословной
Пожрет
огонь.
Через несколько
дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в
огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся
с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил...
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового
дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые
огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь
с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
— Ты вот что, — советовал Маякин, — ты сунь его
с головой в какое-нибудь горячее
дело! Право! Золото
огнем пробуют… Увидим, какие в нем склонности, ежели пустим его на свободу… Ты отправь его, на Каму-то, одного!
— О душе моей ты не смеешь говорить… Нет тебе до нее
дела! Я — могу говорить! Я бы, захотевши, сказала всем вам — эх как! Есть у меня слова про вас… как молотки! Так бы по башкам застукала я…
с ума бы вы посходили… Но — словами вас не вылечишь… Вас на
огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают…
B наше время, бывало, день-деньской
с лекциями бьешься, а как только настал вечер, идешь прямо куда-нибудь на
огонь и до самой зари волчком вертишься…
Во время сенокоса у меня
с непривычки болело все тело; сидя вечером на террасе со своими и разговаривая, я вдруг засыпал, и надо мною громко смеялись. Меня будили и усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и я, как в забытьи, видел
огни, лица, тарелки, слышал голоса и не понимал их. А вставши рано утром, тотчас же брался за косу или уходил на постройку и работал весь
день.